Всем, чьё понимание фотографии выходит за рамки обычных карточек на память, его имя хорошо известно. Ну, ещё бы: СЕРГЕЙ МАКСИМИШИН – дважды лауреат «World Press Photo» – этого фотографического «Оскара», обладатель многих наград «Россия Пресс Фото» и других уважаемых в фотосообществе конкурсов. Сергей Максимишин – это ещё и один из немногих российских фоторепортёров, сумевших выйти на мировой уровень: публиковаться в ведущих периодических изданиях России и мира. В их числе – «Русский репортёр», «Известия», «Огонёк», «The Times», «Time», «Newsweek», «Parool», «Liberation», «Washington Post», «The Wall Street Jornal», «Stern», «Corriere della Sera» – список громких названий можно продолжать долго.
Учиться у Максимишина мечтают очень многие. У некоторых это даже получается. Однако удача оказаться в числе учеников Сергея Яковлевича бесплатно, да ещё никуда не выезжая за пределы своего маленького городка, выпадает мало кому. В этом смысле рыбинским фотолюбителям крупно повезло: мастер-класс Сергея Максимишина недавно прошёл в Рыбинске, в НПО «Криста». Четыре вечера подряд он общался с местными фотолюбителями и, по собственным словам, рассказал абсолютно всё, что знает о фотографии. А в завершении этого, прямо скажем, неординарного для Рыбинска события гость дал эксклюзивное интервью для нашего сайта. Наиболее яркие его фрагменты предлагаем вашему вниманию.
«Ни разу в жизни я не испытывал давления»
– Сергей Яковлевич, вы работали на ведущие СМИ России и мира – ограничивалась ли где-то ваша творческая свобода?
– Ни разу в жизни я не испытывал давления. Потому что если вы работаете на приличный журнал, его интересует именно ваш взгляд на ту или иную проблему. В хорошем издании фотограф считается журналистом, наравне с пишущим журналистом. В отличие от районной газеты, где фотограф считается обслуживающим персоналом. Более того, если вы работаете на какой-нибудь иллюстрированный журнал типа «Stern», то писатель будет ходить и штатив за вами носить, потому что у вас будет 6 полос, а у писателя только 2 полосы. И если он напишет неудачно, то перепишет, а если вы плохо снимете, то это будет уже не переснять.
– И раньше так было?
– Да. Я пришёл в «Известия» в 1999 году. В этой газете в конце 1990-х – начале 2000-х была абсолютная свобода. Более того, руководство хорошо понимало, что фотограф умирает в газете, становится подобным водителям, которых посылают на задания. Поэтому у каждого из нас были свободные дни – каждого заставляли делать свои темы. И мы отрывались. Тогда же я стал работать для других журналов: сначала – для «Огонька», потом через «Огонёк» – для «Time». А когда вас «Time» посылает в Афганистан, ну, какое давление? Кто знает, что там, в Афганистане? Вы там абсолютно свободная, автономная единица. Следующим был Ирак – то же самое. После Ирака у меня уже появилось имя. А когда у автора есть имя, на него уже как-то не давится. Да и потом, что на меня давить, если я и так продукт делаю? А если бы я почувствовал где-то желание меня ангажировать, то, наверное, перестал бы работать на это издание.
«Новости сегодня снимают не фотографы, а блогеры»
– Как бы вы определили деятельность фотографа, работающего сегодня для СМИ?
– Это не искусство, но точно творчество: происходит слияние арта и дока. Помните художника Верещагина? Он был в туркестанском походе и писал. Так вот, мы сейчас такие же Верещагины, художники на злобу дня. Это не от хорошей жизни. Раньше фотография меняла мир. Помните знаменитую фотографию, на которой голая вьетнамская девочка бежит из деревни, в которой горит напалм? Эта фотография, снятая британским фотографом в 1972 году, в своё время так шибанула по мозгам, что миллионы людей вышли на улицы. Сейчас для такой реакции я не знаю, что нужно снять. Однажды Ирина Меглинская, известный российский специалист в области фотографии, готовила для журнала «Афиша» большой материал о документальной фотографии. Она попросила меня написать редакторам журналов, с которыми я работаю, и задать им ряд вопросов, в том числе такой: «Какая фотография, снятая за последние 15 лет, изменила мир?» Я обратился к человекам восьми, и они написали, как под копирку: «Фотография больше не меняет мир». При этом все указали на одно и то же: помните, пьяные американские солдаты снимали, как они мучили заключённых в иракской тюрьме Абу-Грэйб? Вот все назвали эту непрофессиональную съёмку. Потому что в ней было то, чего люди прежде не видели. Мы же сейчас идём в тылах телевидения: телевизионщики оперативнее нас, у них бюджеты больше и т.д. Мы на наших снимках показываем много ощущений – это круто, но информации у нас стало мало, а новости – это базовая потребность. Как только новости прорываются, это всегда бомба. А новости снимают уже не фотографы, а блогеры, потому что они всегда и везде со своими мобильниками. Конечно, мы не перестали быть нужными: ведь, допустим, став свидетелем землетрясения, блогер снимет, как рушатся дома, а вот для того, чтобы снять то, что произойдёт потом, уже нужен журналистский навык. Но в общем если раньше мы были первыми, то теперь мы идём уже в тылах. Мы перестали производить иконы.
– То есть у фотографии остаются примерно такие же полномочия, как у живописи?
– Да. Представьте, что запретят фотожурналистику, и что будет? Ничего не будет. Если раньше мы, фотожурналисты, были собственно журналом, то теперь мы украшение журнала. Фотожурналистика при смерти ещё и по экономическим причинам: вся реклама ушла в интернет. Журналы тоже ушли в сеть, но если карточка, опубликованная в журнале, стоит 300 долларов, то карточка, опубликованная в интернете, стоит 10 долларов. Поэтому для фотографов настали тяжёлые времена. Фотографией продолжают заниматься только самые преданные этому делу люди. Сейчас время фотолюбителей. Подчеркну: профессионалы – это не всегда любители, чаще даже наоборот, очень многие профессионалы терпеть не могут фотографию. Вот и я сейчас стал фотолюбителем, перестал отдавать свои фотографии в журналы. Мне проще выложить их на своей страничке в интернете, которую видит много народа, а потом капитализировать это через образовательные проекты или продажу отпечатков.
«Чем больше работаешь, тем реже себя радуешь»
– Бывало ли у вас так, что за отведённое для съёмки истории время не получалось снять то, что нужно?
– Бывало, что снимал хуже или лучше, но чтобы я провалил задание, такого не бывало. Критерий у меня такой: вот если я привёз из командировки 2-3 картинки, которые смогу положить в свою личную, интимную папочку, то съёмка удалась. А бывает, что привёз в общем-то неплохие карточки, дежур – в журнале ставят, всё хорошо, но я не получил кайфа. Потому что хорошая карточка – это всегда случайность, всегда ошибка, всегда подарок. Однако чем выше ваш средний уровень, тем выше ваши флуктуации. Поэтому если я снял на своём уровне, у меня нет удовлетворения: я не снял карточку, которой себя удивил. Ведь самое сильное переживание – когда ты вставил негатив в сканнер, он там жужжал-жужжал, а потом оттуда выходит фотография такая, что у самого аж дух захватывает. Вот ради этого ощущения и работаешь. И чем больше работаешь, тем реже ты себя так радуешь: огромный бэкграунд за плечами – ты всё менее и менее мотивирован.
– Как давно вы себя так радовали?
– В этом году, думаю, наверное, 1 или 2 таких карточки снял – в одном женском монастыре в Тверской области. Там живут 4 старухи. Они обрабатывают 27 гектаров земли, держат 5 коров и много другой живности. Одна из этих старух – с поломанной ногой, одна живёт в «ином мире». Я в этом монастыре 2 дня провёл. До этой поездки я полгода не снимал ничего подобного.
«Фотография сегодня – это исследование больших, серьёзных вещей»
– Каким образом сегодня фотограф может профессионально расти?
– Знаете, какая самая большая проблема у русских фотографов, особенно провинциальных? Они ставят перед собой заниженную задачу. Я всегда думал: как мотивировать крепкого фотолюбителя. Допустим, человек уже 5 лет снимает красивые карточки, у него уже есть приличное портфолио. Как человеку объяснить, что если у него есть 100 хороших фотографий, то нужно ещё что-то сделать, чтобы было 105? Человек всё менее и менее мотивирован. И мне кажется, что основа всего – книжка. Ведь на Западе как только речь заходит о каком-то фотографе, сразу спрашивают: «Где можно посмотреть его книжку?» Фотографы и писатели занимаются одним и тем же делом – им нужна одна большая тема. Фотография сегодня – это не делание красивых карточек, что было интересно 40 лет назад, это исследование и рассказывание каких-то больших, серьёзных вещей. Сегодня все большие фотографы мира так и работают. Условно говоря, пишут романы. У каждого есть какая-то сквозная тема. Мне, например, дико нравятся цивилизационные стыки, проявления причудливых проникновений одной цивилизации в другую. У меня уже много таких фотоисторий.
100 карточек в папочке
– Вы сказали о личной папке – как она сформировалась и насколько уже увесистая?
– Когда мне исполнилось 50 лет, я решил, что пришло время фиксировать прибыль. Однако сам я не решился сделать выбор. Лучше, когда есть другие глаза. Я подготовил 500 карточек, распечатал и разложил на полу. Потом позвал двух своих друзей, и мы втроём путём голосования выбрали лучшие. Безоговорочно мы сошлись, по-моему, на 65 картинках. Остальные 35 – это уже был компромисс. По-настоящему бескомпромиссных карточек у меня штук 60. Но после того, как я помру, из них останется в памяти фотолюбителей дай бог 3. Это естественно. Ведь великий Картье-Брессон снимал 60 лет. В конце жизни просеивал фотоснимки, как золотодобытчик, и выбрал 600 фотографий, которые мог в полной мере назвать своими. Однако люди сегодня, причём это те, кто в теме, помнят из них один-два десятка.
Великими фотографов назначают
– Какого фотографа можно назвать великим?
– Великий тот, у которого есть фотографии, автора которых никто не помнит. Ну, вот «Знамя Победы над Рейхстагом». Никто не помнит, что его автор – Халдей. Или фото, где комбат поднимает солдат в атаку. Никто не помнит, что его снял Альперт. Или американское фото «Водружение флага над Иводзимой», которое потом развернули в мемориал… Потому что все эти фотографии – уже иконы. А ведь были великие фотографы, у которых нет ни одной такой фотографии. Вот сколько было у нас прекрасных военных фотографов. Они постоянно спорили относительно того, кто из них прекраснее, хотя все знали, что самый крутой – Всеволод Тарасевич. Однако нет у Всеволода Тарасевича ни одной карточки, которая стала великой: не назначили. Хотя он действительно был гений, единственный, кто оставил после себя школу. Вот и я задумываюсь о том, что после меня останется, и есть ли у меня такие карточки.
О человеке, месте, событии и явлении
– Ученики у вас тоже есть – как проходит обучение?
– Ко мне приходят люди, которые уже окончили какую-то фотошколу и умеют фотографировать. Поэтому я не рассказываю им о композиции, глубине резкости и прочих технических вещах: предполагается, что люди должны уже это знать. Обучение длится 2 года. В течение первого года я читаю им лекции о фотографии, а затем они делают 4 истории журнального формата: о человеке, месте, событии и явлении. Я проанализировал свой опыт и пришёл к выводу, что документальную фотографию можно свести к этим 4-м направлениям. А в течение второго года обучения студенты готовят 1 большую книжную историю. Отснятые фотоистории они присылают мне, и мы их анализируем с драматургической точки зрения: думаем о том, где расставить акценты, чего не хватает и т.д. Мне это занятие очень нравится.
«Культура охраняет границы, а искусство выходит за них»
– Вы двукратный победитель «World Press Photo», хорошо знаете особенности этого конкурса. Скажите, до какой всё-таки степени он объективен?
– Вот когда начинается весна? Когда раздаётся плач фотографов, не победивших в «World Press Photo». Кричат, что всё куплено, ангажировано, что шансов нет. А на следующий год опять посылают туда работы и опять плачут… Понятно, что все члены жюри этого конкурса – люди, которые живут в неком информационном потоке и в какой-то степени являются продуктом этого потока, несмотря на то, что они сами его во многом формируют. Но вот о том, что кто-то кого-то хотел там протащить, я даже не слышал.
Если же говорить о моих претензиях к «World Press Photo», то они скорее заключаются вот в чём. Судят в этом конкурсе суперпрофессионалы, и быть членом жюри «World Press Photo» не менее почётно, чем победить в нём. Однако им же мало просто выбрать хорошую карточку – они хотят определять тренды. Поэтому они часто не отмечают просто хорошие истории, отмечая какие-то новые, революционные. Решение жюри «World Press Photo» – это часто манифест: оно хочет нам что-то сказать, например, что одно в прошлом, а за другим – будущее. И в этом беда: если члены жюри выбирают работы спорные, значит, некоторые бесспорные в лидеры не попадают: число медалек ограничено.
– Почему наградами «World Press Photo» часто отмечаются провокативные фотографии?
– А почему провокативность – это плохо? Ведь культура охраняет границы общественной жизни, а искусство выходит за них. Поэтому если в произведении нет провокации, зачем оно нужно? Ведь изящное искусство и современное искусство – это совершенно разные вещи. Случайно вышло, что они называются одним словом. Изящное искусство нужно, чтобы сделать человеку хорошо – решение такой задачи уже практически ушло в дизайн. А вот современное искусство нужно, чтобы сделать плохо: современный человек оброс жиром – его надо пробить. Художник, работающий в векторе современного искусства, и фотограф-документалист не должны нас ласкать. Они должны нас теребить, ковырять булавочками в наших ранках, потому что у нас слишком сытая жизнь.
